Неточные совпадения
Недаром наши странники
Поругивали
мокрую,
Холодную весну.
Весна нужна крестьянину
И ранняя и дружная,
А тут — хоть волком вой!
Не греет
землю солнышко,
И облака дождливые,
Как дойные коровушки,
Идут по небесам.
Согнало снег, а зелени
Ни травки, ни листа!
Вода не убирается,
Земля не одевается
Зеленым ярким бархатом
И, как мертвец без савана,
Лежит под небом пасмурным
Печальна и нага.
Стояли мы голодные,
А немец нас поругивал
Да в яму
землю мокруюПошвыривал ногой.
Он стоял, слушал и глядел вниз, то на
мокрую мшистую
землю, то на прислушивающуюся Ласку, то на расстилавшееся пред ним под горою море оголенных макуш леса, то на подернутое белыми полосками туч тускневшее небо.
Петроград встретил оттепелью, туманом, все на
земле было окутано
мокрой кисеей, она затрудняла дыхание, гасила мысли, вызывала ощущение бессилия. Дома ждала неприятность: Агафья, сложив, как всегда, руки на груди, заявила, что уходит работать в госпиталь сиделкой.
Размышляя, Самгин любовался, как ловко рыжий мальчишка увертывается от горничной, бегавшей за ним с
мокрой тряпкой в руке; когда ей удалось загнать его в угол двора, он упал под ноги ей, пробежал на четвереньках некоторое расстояние, высоко подпрыгнул от
земли и выбежал на улицу, а в ворота, с улицы, вошел дворник Захар, похожий на Николая Угодника, и сказал...
Город уже проснулся, трещит, с недостроенного дома снимают леса, возвращается с работы пожарная команда, измятые,
мокрые гасители огня равнодушно смотрят на людей, которых учат ходить по
земле плечо в плечо друг с другом, из-за угла выехал верхом на пестром коне офицер, за ним, перерезав дорогу пожарным, громыхая железом, поползли небольшие пушки, явились солдаты в железных шлемах и прошла небольшая толпа разнообразно одетых людей, впереди ее чернобородый великан нес икону, а рядом с ним подросток тащил на плече, как ружье, палку с национальным флагом.
Катюша отстала, но всё бежала по
мокрым доскам платформы; потом платформа кончилась, и она насилу удержалась, чтобы не упасть, сбегая по ступенькам на
землю.
Только холодно будто бы Мите, в начале ноябрь, и снег валит крупными
мокрыми хлопьями, а падая на
землю, тотчас тает.
В природе чувствовалась какая-то тоска. Неподвижный и отяжелевший от сырости воздух, казалось, навалился на
землю, и от этого все кругом притаилось. Хмурое небо,
мокрая растительность, грязная тропа, лужи стоячей воды и в особенности царившая кругом тишина — все свидетельствовало о ненастье, которое сделало передышку для того, чтобы снова вот-вот разразиться дождем с еще большей силой.
Часов в 9 утра мы снялись с бивака и пошли вверх по реке Билимбе. Погода не изменилась к лучшему. Деревья словно плакали: с ветвей их на
землю все время падали крупные капли, даже стволы были
мокрые.
Под бельэтажем нижний этаж был занят торговыми помещениями, а под ним, глубоко в
земле, подо всем домом между Грачевкой и Цветным бульваром сидел громаднейший подвальный этаж, весь сплошь занятый одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим местом, где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся из притонов Грачевки, переулков Цветного бульвара, и даже из самой «Шиповской крепости» набегали фартовые после особо удачных сухих и
мокрых дел, изменяя даже своему притону «Поляковскому трактиру» на Яузе, а хитровская «Каторга» казалась пансионом благородных девиц по сравнению с «Адом».
Над водою — серый,
мокрый туман; далеко где-то является темная
земля и снова исчезает в тумане и воде. Всё вокруг трясется. Только мать, закинув руки за голову, стоит, прислонясь к стене, твердо и неподвижно. Лицо у нее темное, железное и слепое, глаза крепко закрыты, она всё время молчит, и вся какая-то другая, новая, даже платье на ней незнакомо мне.
При тихой погоде, особенно при мелком дожде, только в полдень слетают тетеревиные стаи на
землю, на поляны и чистые места, где бы не беспокоили их дождевые капли, падающие беспрестанно с
мокрых древесных ветвей.
Мне случалось бить столь жирных дупелей, что, когда убьешь его и он ударится о
землю, как
мокрая глина, то кожа трескалась на его хлупи.
Вода сбыла, оставя кое-где
мокрые следы и небольшие гривы наносной
земли с черноземных полей.
Селезень присядет возле нее и заснет в самом деле, а утка, наблюдающая его из-под крыла недремлющим глазом, сейчас спрячется в траву, осоку или камыш; отползет, смотря по местности, несколько десятков сажен, иногда гораздо более, поднимется невысоко и, облетев стороною, опустится на
землю и подползет к своему уже готовому гнезду, свитому из сухой травы в каком-нибудь крепком, но не
мокром, болотистом месте, поросшем кустами; утка устелет дно гнезда собственными перышками и пухом, снесет первое яйцо, бережно его прикроет тою же травою и перьями, отползет на некоторое расстояние в другом направлении, поднимется и, сделав круг, залетит с противоположной стороны к тому месту, где скрылась; опять садится на
землю и подкрадывается к ожидающему ее селезню.
Зайца увидишь по большей части издали, можешь подойти к нему близко, потому что лежит он в
мокрое время крепко, по инстинкту зная, что на голой и черной
земле ему, побелевшему бедняку, негде спрятаться от глаз врагов своих, что даже сороки и вороны нападут на него со всех сторон с таким криком и остервенением, что он в страхе не будет знать, куда деваться…
Наконец выбрали и накидали целые груды
мокрой сети, то есть стен или крыльев невода, показалась мотня, из длинной и узкой сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец стало так трудно тащить по мели, что принуждены были остановиться, из опасения, чтоб не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба не могла выпрыгивать, несколько человек с ведрами и ушатами бросились в воду и, хватая рыбу, битком набившуюся в мотню, как в мешок, накладывали ее в свою посуду, выбегали на берег, вытряхивали на
землю добычу и снова бросались за нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню на берег.
За ними тянулось, вздрагивая, длинное,
мокрое бревно или груда досок, громко хлопая концами, а сбоку, опустив вожжи, шагал Николай, оборванный, грязный, в тяжелых сапогах, в шапке на затылок, неуклюжий, точно пень, вывороченный из
земли.
Однажды Николаев был приглашен к командиру полка на винт. Ромашов знал это. Ночью, идя по улице, он услышал за чьим-то забором, из палисадника, пряный и страстный запах нарциссов. Он перепрыгнул через забор и в темноте нарвал с грядки, перепачкав руки в сырой
земле, целую охапку этих белых, нежных,
мокрых цветов.
Земли у него немного, десятин пятьсот с небольшим. Из них сто под пашней в трех полях (он держится отцовских порядков), около полутораста под лесом, слишком двести под пустошами да около пятидесяти под лугом; болотце есть, острец в нем хорошо растет, а кругом по
мокрому месту, травка мяконькая. Но нет той пяди, из которой он не извлекал бы пользу, кроме леса, который он, до поры до времени, бережет. И, благодарение создателю, живет, — не роскошествует, но и на недостатки не жалуется.
Ибо, — и тут он повысил голос до окрика, — ибо, как только увижу, что мой юнкер переваливается, как брюхатая попадья, или ползет, как вошь по
мокрому месту, или смотрит на
землю, как разочарованная свинья, или свесит голову набок, подобно этакому увядающему цветку, — буду греть беспощадно: лишние дневальства, без отпуска, арест при исполнении служебных обязанностей.
Таяли снега в поле, таяли зимние облака в небе, падая на
землю мокрым снегом и дождем; все медленнее проходило солнце свой дневной путь, теплее становился воздух, казалось, что пришло уже весеннее веселье, шутливо прячется где-то за городом в полях и скоро хлынет на город.
Пытались догадаться о том, что будет с ними после смерти, а у порога мастерской, где стоял ушат для помоев, прогнила половица, из-под пола в эту сырую, гнилую,
мокрую дыру несло холодом, запахом прокисшей
земли, от этого мерзли ноги; мы с Павлом затыкали эту дыру сеном и тряпками.
Полисмен тотчас же взял обоих мальчишек за шивороты, поднял их высоко над
землей и стал встряхивать, точно две
мокрые тряпицы.
Пошли окуровские дожди, вытеснили воздух, завесили синие дали
мокрыми туманами, побежали меж холмов холодные потоки, разрывая ямы в овраги, на улицах разлились мутные лужи, усеянные серыми пузырями, заплакали окна домов, почернели деревья, — захлебнулась
земля водой.
Набежало множество тёмных людей без лиц. «Пожар!» — кричали они в один голос, опрокинувшись на
землю, помяв все кусты, цепляясь друг за друга, хватая Кожемякина горячими руками за лицо, за грудь, и помчались куда-то тесной толпою, так быстро, что остановилось сердце. Кожемякин закричал, вырываясь из крепких объятий горбатого Сени, вырвался, упал, ударясь головой, и — очнулся сидя, опираясь о пол руками, весь облепленный мухами,
мокрый и задыхающийся.
— И я вот тоже! — сообщил Кожемякин, а его собеседник поднял прут с
земли и взглянул в небо, откуда снова сеялась
мокрая пыль.
Из-под него выглянула обнаженная,
мокрая, теплая
земля, отдохнувшая за зиму и теперь полная свежих соков, полная жажды нового материнства.
Снег валил густыми, липкими хлопьями; гонимые порывистым, влажным ветром, они падали на
землю, превращаясь местами в лужи, местами подымаясь
мокрыми сугробами; клочки серых, тяжелых туч быстро бежали по небу, обливая окрестность сумрачным светом; печально смотрели обнаженные кусты; где-где дрожал одинокий листок, свернувшийся в трубочку; еще печальнее вилась снежная дорога, пересеченная кое-где широкими пятнами почерневшей вязкой почвы; там синела холодною полосою Ока, дальше все застилалось снежными хлопьями, которые волновались как складки савана, готового упасть и окутать
землю…
Вдруг над самой головой его с страшным, оглушительным треском разломалось небо; он нагнулся и притаил дыхание, ожидая, когда на его затылок и спину посыпятся обломки. Глаза его нечаянно открылись, и он увидел, как на его пальцах,
мокрых рукавах струйках, бежавших с рогожи, на тюке и внизу на
земле вспыхнул и раз пять мигнул ослепительно-едкий свет. Раздался новый удар, такой же сильный и ужасный. Небо уже не гремело, не грохотало и издавало сухие, трескучие, похожие на треск сухого дерева, звуки.
Природу я любил нежно, любил и поле, и луга, и огороды, но мужик, поднимающий сохой
землю, понукающий свою жалкую лошадь, оборванный,
мокрый, с вытянутою шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и, глядя на его неуклюжие движения, я всякий раз невольно начинал думать о давно прошедшей, легендарной жизни, когда люди не знали еще употребления огня.
— Ведь погибла бы, — говорил он, указывая на какую-нибудь молоденькую рябинку. — Снег выпал ранний,
мокрый, ну, и пригнул ее головой до самой
земли, а я стряхнул снег, — вот она и красуется.
Федосей, подав ей знак молчать, приближился к двери, отворил ее до половины и высунул голову с намерением осмотреть, всё ли кругом пусто и тихо; довольный своим обзором, он покашляв проворчал что-то про себя и уж готовился совершенно расхлопнуть дверь, как вдруг он охнул, схватил рукой за шею, вытянулся и в судорогах упал на
землю; что-то
мокрое брызнуло на руки и на грудь Ольги.
…Три громадные, кудлатые собаки, выскочив откуда-то из тьмы, бросились на нас. Шакро, всё время судорожно рыдавший, взвыл и упал на
землю. Я швырнул в собак
мокрым чекменём и наклонился, шаря рукой камня или палки. Ничего не было, только трава колола руки. Собаки дружно наскакивали. Я засвистал что есть мочи, вложив в рот два пальца. Они отскочили, и тотчас же послышался топот и говор бегущих людей.
Оставшись один, он долго стоял у окна, зажав бороду в кулак, глядя, как падает на
землю серый
мокрый снег, а когда за окном стало темно, как в погребе, пошёл в город. Ворота Баймаковой были уже заперты, он постучал в окно, Ульяна сама отперла ему, недовольно спросив...
Жутко было, когда синий, холодный огонь на секунду грозно освещал кипение расплавленной
земли, а по бокам дороги, из
мокрой тьмы, сквозь стеклянную сеть дождя, взлетали, подпрыгивая от страха, чёрные деревья.
Никита сидел на крыше до поры, пока на месте пожарища засверкала золотом груда углей, окружая чёрные колонны печных труб. Потом он слез на
землю, вышел за ворота и столкнулся с отцом,
мокрым, выпачканным сажей, без картуза, в изорванной поддёвке.
Вздыхал ветер, и дрожали огни фонарей, а казалось — дрожит темно-серое небо, засевая
землю мелким, как пыль, октябрьским дождем.
Мокрая проститутка тащила вверх по улице пьяного, держа его под руку, толкая, он что-то бормотал, всхлипывал. Женщина утомленно и глухо сказала...
Погода все разыгрывалась. Из серых облаков, покрывавших небо, стал падать
мокрыми хлопьями снег, который, едва касаясь
земли, таял и увеличивал невылазную грязь. Наконец, показывается темная свинцовая полоса; другого края ее не рассмотришь. Эта полоса — Волга. Над Волгой ходит крепковатый ветер и водит взад и вперед медленно приподнимающиеся широкопастые темные волны.
Во дворе на протянутых веревках висело белье; она срывала свои юбки и кофточки, еще
мокрые, и бросала их на руки глухому. Потом, разъяренная, она металась по двору около белья, срывала всё, и то, что было не ее, бросала на
землю и топтала.
Лица у всех искажённые, одичалые от напряжения,
мокрые от пота, чёрные от грязи, — и весь этот ход толпы, безрадостное пение усталых голосов, глухой топот ног — обижает
землю, омрачает небеса.
Выйдя на другой берег, он опустил нас на
землю, снял коротенькую свитку, которая была у него застегнута у ворота круглою медною пуговкою, и обтер этою свиткою наши
мокрые ноги.
Но из-за стены не было никакого ответа. Продолжалось равномерное бормотание и еще звуки движения. «Верно, он кланяется в
землю, — думала она. — Но не откланяется он, — проговорила она. — Он обо мне думает. Так же, как я об нем. С тем же чувством думает он об этих ногах», — говорила она, сдернув
мокрые чулки и ступая босыми ногами по койке и поджимая их под себя. Она посидела так недолго, обхватив колени руками и задумчиво глядя перед собой. «Да эта пустыня, эта тишина. И никто никогда не узнал бы…»
— Умею… — кивнул босяк рыжей головой и, вытерев ладонью
мокрые усы, заговорил поучительно: — Умею, брат! Я все делаю скоро и прямо. Без изворотов — валяй прямо и все! А куда попадешь — это все равно! С
земли, кроме как в
землю, никуда не соскочишь…
Когда мы выбрались из Казани и длинной городской слободы, которая называлась
Мокрою, было уже не жарко, и великолепный летний вечер повеял прохладой на раскаленную
землю.
Только изредка слышались в рядах звон тяжелого орудия, звук столкнувшихся штыков, сдержанный говор и фырканье лошади. По запаху сочной и
мокрой травы, которая ложилась под ногами лошади, легкому пару, подымавшемуся над
землей, и с двух сторон открытому горизонту можно было заключить, что мы идем по широкому роскошному лугу.
И прыгнул. Веревка натянулась, но выдержала: шея Иуды стала тоненькая, а руки и ноги сложились и обвисли, как
мокрые. Умер. Так в два дня, один за другим, оставили
землю Иисус Назарей и Иуда из Кариота, Предатель.
Расходясь по реке все шире, все дальше, волны набегали на берег, колебали и пригибали к
земле жидкие кусты ивняка и, разбившись с шумным плеском и пеною об откос, бежали назад, обнажая
мокрую песчаную отмель, всю изъеденную прибоем.
Когда чаща поредела и елки уже мешались с молодой березой, Мелитон увидел стадо. Спутанные лошади, коровы и овцы бродили между кустов и, потрескивая сучьями, обнюхивали лесную траву. На опушке, прислонившись к
мокрой березке, стоял старик пастух, тощий, в рваной сермяге и без шапки. Он глядел в
землю, о чем-то думал и играл на свирели, по-видимому, машинально.